common

САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ГОСУНИВЕРСИТЕТ

ФИЗИЧЕСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ

НАША ИСТОРИЯ, МЕМУАРЫ, СТАТЬИ и ЭССЕ

Александр Попов (Кригель)

Уроки физики

Памяти К.В.Таганцева

Так получилось, что я с 6 лет учился в специальной музыкальной школе при консерватории. Школа эта особая. В нее поступить почти невозможно, да и учиться совсем не просто. В отличие от других школ города, у нас с первого класса надо было дважды в год сдавать экзамены по многим предметам, и по их результатам решался вопрос - кто переходит в следующий класс, а кто нет. Правило было жесткое - вторая тройка на экзамене по специальности (за все время обучения) и - прощай. Я часто болел, возможно, поэтому меня угораздило получить на каком-то экзамене трояк.

Шел 1957 год - четвертый год освобождения от ужаса сталинизма. Состоялся переломный ХХ съезд КПСС. Из тюрем в город возвращались люди, вернее то, что от них осталось. Под действием первой оттепели стремительно расцветала страна. В Советском Союзе наступала большая Весна. Понемногу приподнимался «железный занавес». Прошел Первый Международный фестиваль молодежи и студентов в Москве. Первый искусственный спутник Земли. Мы всем классом стояли в очереди, чтобы по пригласительным билетам пройти на экскурсию в открывшееся недавно метро. Каждый день приносил какую-нибудь потрясающую новость. Кажется, Вова Спиваков принес в класс слух о том, что к нам в Ленинград на один концерт в консерваторию прибыл из Канады молодой виртуоз Глен Гульд. Консерватория была в нескольких шагах от нашей школы, находившейся на переулке Матвеева.

Мы побежали на открытую репетицию Гульда. На входе стояла билетерша, и что-то спросила у нас про билеты. Что за билеты еще такие? – пытался разузнать интеллигентный Павлик Бубельников. Додик Голощекин не стал вдаваться в дискуссии и скомандовал: ребята – вперед. Мы, подмяв барьер, оттолкнув никчемную билетершу, вбежали в зал. Репетиция уже началась. За роялем на рваном стуле с подпиленными ножками полусидя, а скорее лежа, колдовал над Бахом Гульд. Он был в два раза старше нас и потому, в его 25 лет не казался нам таким уж молодым. Его крючковатые руки выползали из-под рояля и хищными кистями нависали над клавиатурой. Виртуоз исполнял партиту № 6 ми-минор Баха. Каждому голосу в сложной паутине баховской полифонии Глен умудрялся придавать ясное, естественное звучание. Таинственный, трансцендентный Бах зазвучал у него свежо, современно, проникая в глубины подсознания. Он владел своим собственным стилем и ни на кого не был похож. Впечатление было огромное.

Впереди передо мною маячил очередной экзамен, и я сказал своей учительнице Е.Н. Блюменфельд, что хотел бы попробовать осилить эту самую ми-минорную партиту. Елизавета Николаевна ответила просто: хочешь, учи. Глаза боятся, а руки работают.

На сцене, пугая своей полированной чернотой, стоял огромный концертный рояль «Эстония», ещё совсем новый. Мне предстояло как-то справиться с этим неподатливым чудовищем. В программу экзамена за седьмой класс мне были поставлены: шестая ми-минорная партита Баха, 27-я ми-минорная соната Бетховена, 19-тый ноктюрн Шопена (тоже в ми-миноре), и что-то (для воспитания патриотизма) из Мясковского. Программа была составлена в лучших традициях - барокко, романтика, модерн. После экзамена Елизавета Николаевна меня похвалила - играл ты не плохо. Комиссия же решила, что Гульд играет лучше, а потому - тройка. Спорить бесполезно. Школа готовила лауреатов, а остальные ее не интересовали.

Это был почти конец. К ужасу моей мамы, я отказался хлопотать о переходе на другую специальность, (как это сделали мои друзья), и решил, что гордая свобода лучше репутации жалкого троечника.

Я вскоре узнал, что на мое место был принят Марик Янсонс, отец которого Арвид тогда был дирижером академического симфонического оркестра Ленинградской филармонии. Ну, правильно. Теперь Марик известный музыкант с мировым именем, руководит симфоническим оркестром Баварского радио. А я обрел свободу, которой, впрочем, надо было еще надлежаще распорядиться…

Шел 1958 год. Через дорогу от моего дома на Адмиралтейском проспекте находился известный особняк Лобанова-Ростовцева (дом со львами) где в то время находилась школа №239, в которую я и направился для продолжения образования. Учебный план музыкальной школы был построен так, что в ней в седьмом классе не изучалась ни физика, ни астрономия, да и математика была не в первом ряду. И без того нагрузка была не шуточная. В то время как в других школах эти предметы изучались уже с седьмого класса. Поэтому меня приняли в школу условно, под обещание, что я сдам эти предметы экстерном, что я с удовольствием вскоре и сделал. В отличие от специальной школы, обстановка здесь сильно отличаласьво многом. Школа была средняя, что выражалось в том, что учителя бились над тем, чтобы вытянуть в люди середняков. У меня впервые появилось свободное время, которое надо было чем-то заполнить.

Физику я полюбил сразу, под воздействием чудных книг Я.И.Перельмана, которые были моими любимыми детскими книжками. В выборе пути колебаний не было. В школе я подружился с Игорем Кулагиным, с которым мы, развлечения ради, устроили соревнование в решении задач по физике. Со Знаменским мы расправились быстро. Я пошел в Дом книги, где обнаружил книгу Д. Сахарова «Сборник задач по общей физике». Купил. Оказалось, что задачник этот для университетов. Стали решать, но знаний было маловато. Учиться надо было всерьез.

По следам Перельмана

Я направился в Аничков дворец. Как я выяснил, великий Яков Исидорович Перельман, кроме известных книг, оказывается, создал в Ленинграде «Дом занимательной науки», который был до войны репрессирован вместе с его создателем, а уцелевшие при погроме экспонаты музея, были сданы во Дворец пионеров. Это был серьезный аргумент в пользу Дворца пионеров. Я опоздал. Группа физиков была уже набрана, но меня все же приняли.

Занятия вела Тамара Абрамовна Ионина - женщина энергичная и весьма эффектная и, к тому же, прекрасный педагог. Занятия состояли в том, что нам предлагали решить задачи более трудные, чем в школе, а затем обсуждалось, как мы с ними справились. Серьезной проверкой знаний стали городские олимпиады, в которых было стыдно не участвовать, а, участвуя стыдно, не победить. В эти занятия я втянул Игоря Кулагина, с которым мы теперь стали состязаться в количестве дипломов победителей разных олимпиад.

Кстати, остатков деятельности Я.И.Перельмана я там так и не обнаружил. А Сахарова мы все-таки одолели, как и все остальные задачники.

По директиве ЦК

На нас пришелся период хрущевских реформ в среднем образовании, смысл которых состоял в «сближении школы с жизнью». В исполнение директив партии и правительства нам добавили большую производственную практику, а заодно и лишний 11 класс. Директива ЦК для меня обернулась тем, что я был определен на завод им. Котлякова в качестве ученика слесаря ремонтного цеха. Я не рассматривал это как трагедию, и охотно осваивал тиски, ручник, напильник, шабер и токарный станок.

Реформы в школе были предметом широкого обсуждения в СМИ. Как-то раз, к нам в школу приехал очень известный радиожурналист Лазарь Маграчев. Известен он был тем, что в 1945 году вел из Берлина репортаж о штурме Рейхстага. Теперь же он обсуждал первые результаты школьной реформы. Меня же больше всего заинтересовал тонваген, в который меня любезно пустил Маграчев, чтобы показать подрастающему поколению чудесную аппаратуру профессиональной звукозаписи. Так получилось, что меня затем пригласили на запись передачи в Дом радио на Итальянской улице. Там под запись я откровенно сказал, что заводская практика не напрасна. Я ясно для себя понял, что на завод не следует мне идти ни в качестве рабочего, ни инженера, ни даже директора. По лицу ведущего стало ясно, что эфира мне не видать, что, меня, однако, совершенно не задевало.

В школе, меня вызвала к себе строгая директриса М.В.Матковская, и попросила объяснений - как меня угораздило так оскандалиться на интервью. Я сказал, что на заводе наши трудящиеся решают две проблемы – как выпить, и как украсть. Поскольку меня ни одна из этих проблем совершенно не интересует, то и делать мне там нечего. Следовало приблизить практику к моей будущей жизни, которую я видел в науке. Как ни странно, передовая школа пошла мне на встречу, и меня перевели на практику в близлежащее ОКБ в качестве ученика радиомонтажника, чему я был очень рад. Там меня обучали мотать трансформаторы, читать схемы и по ним распаивать макеты и даже их отлаживать.

Тема реформы школы продолжала обсуждаться по радио, правда, уже без моего участия. Настырный журналист пришел в Ленинградский университет, и взял интервью у академика А.Н.Теренина, которое прозвучало по Ленинградскому радио. Академик смело заявлял в эфире, что кроме заводов существуют также и научные учреждения, в том числе НИФИ ЛГУ, и нужно искать пути сближения школьников и с такими вот учреждениями. Интересная мысль, однако. Я решил, что это мой шанс. Возникла задача поймать Александра Николаевича на слове. Я раздобыл телефон кафедры Теренина, пошел на почтамт, где были удобные кабины для переговоров, набрал номер и попросил к телефону заведующего кафедрой. Представившись, я сказал, что разделяю его взгляды на реформу школы, и хотел бы сблизить свою жизнь с университетом. Без лишних разговоров Александр Николаевич назначил мне собеседование на кафедре. Своей идеей я, конечно, поделился с Кулагиным.

В назначенный час мы пришли в НИФИ. Академик оказался очень живым, милейшим человеком. Он провел нас в свой кабинет, который был полностью до потолка заполнен работающим оборудованием, приборами, книгами. В общем, это было то, что нам надо. Александр Николаевич распорядился, чтобы нас немедленно проэкзаменовали. В качестве испытания нам была выдана пробирка, и кусок медной проволоки. Надо было за 15 минут сделать из проволоки подставку для этой самой пробирки. Я уселся за стол светилы мировой науки и начал орудовать выданными инструментами. Хотя, на мой взгляд, моя конструкция была явно неудачной, меня приняли в качестве «физика препаратора», что соответствовало должности младшего лаборанта. А в качестве наставника производственной практики мне назначили К.В.Таганцева – человека, показавшегося мне строгим и весьма требовательным. Оставалось урегулировать вопрос о моем переводе в школе.

Я снова явился к директору школы и во второй раз попросил, чтобы меня еще более приближали к жизни путем перевода на производственную практику в университет. Мария Владимировна удивилась, – чем тебя не устраивает ОКБ? - Что такое ОКБ я уже примерно понял. Там работают образованные люди, но в их жизни всего лишь три проблемы – как побороть голод до обеда, сон – после, и как дожить до получки. Жалоб, вроде бы у меня нет, но хочу двигаться вперед. Хотя мое предложение было совершенно неожиданным, и даже наглыми, Матковская пошла мне навстречу, и подписала соответствующие бумаги. К тому же в школе не хватало лаборантов, и Мария Владимировна предложила заодно оформить меня в штат школы в качестве лаборанта физического кабинета. За эту работу (на зависть одноклассникам) я стал получать заработную плату по 30 рублей в месяц, что было совсем не плохо.

И вот во внешкольное время я работал лаборантом, как в университете, так и в 239 школе, занимался в любимом Дворце пионеров, сам вел кружок физики в школе, да и музыкой продолжал заниматься. Проблема свободного времени была полностью решена. Нагрузка была предельная. Но не беда — музыкальная школа научила меня выносить такие перегрузки.

Встреча в верхах

Надо сказать, что до знакомства с А. Н. Терениным, профессоров я видел только в кино, и представлял их себе в образе профессора Полежаева – придурковатого чудака, сильно переросшего капризного ребенка, вызывающего у зрителей сочувственную улыбку. Подобный образ отвечал коммунистической идеологии, согласно которой интеллигенту отводилась лишь жалкая вторичная роль. Спасибо им и за это. Киношный образ, разумеется, ничего общего с действительностью не имел.

Позже я немало сотрудничал с новой генерацией «красной профессуры». Достаточно много, чтобы делать обобщения. Эти люди вроде бы разучились говорить, они - вещают. Они знают все и никогда не ошибаются. Не слушают никого, кроме себя и своего начальства. Основное их занятие – заседание в советах или на всяких там бюро. Главный полезный навык – это умение молчать (молчание - золото, хорошей пробы к тому же). Они умеют также правильно голосовать, что выражается, в частности, в том, что перед тем как опустить бюллетень «тайного голосования» в урну, его демонстрируют коллегам. Обожают всякие интриги. Очень трусливы.

А вот Физфак ЛГУ - это совсем другое учреждение. В пример тому вспоминаю эпизод, который едва ли мог бы произойти где-то в другом вузе.

Как ни странно, А.Н.Теренин интересовался моими (всего лишь ученика десятого класса) успехами в учебе и планами на будущее. На его расспросы я рассказал как-то о том, что занимаюсь по вечерам физикой во Дворце пионеров. Он очень оживился, даже заревновал, расспросил - как там проходят занятия, и пожелал их немедленно посетить. Сказано – сделано. Надо сказать, что академик в то время был весьма уважаемой фигурой, в знак чего имел даже персональный автомобиль (“Победа” М20) с шофером, разумеется. Он вызвал своего шофера. Машина была немедленно подана к зданию НИФИ. Я был усажен на переднее сидение, дабы в качестве штурмана указать водителю дорогу от ЛГУ до Аничкова дворца. Теренин скромно сидел сзади и расспрашивал меня о пионерском движении.

Веду гостя по коридорам дворца. Проходя мимо кружка радиолюбителей, академик задал мне неожиданный вопрос: – а почему это ты выбрал именно кружок физики, а не радиотехники, или, музыки, в конце концов? Я несколько растерялся, потому что не задумывался об этом раньше, но сказал, что жизнь вроде одна, а хочется знать все. Физика – наука о фундаментальных явлениях природы. Радио это – вторичное. При случае, как я думаю, я смогу из физика превратиться в радиоинженера, к тому же, музыкой я тоже занимаюсь, да и радиолюбительство мне было уже знакомо. Мнение Теренина по этому вопросу я так и не узнал, поскольку мы уже входили в наш кабинет, правда, немного опоздав. Я представил Александра Николаевича собравшимся, а он испросил разрешения принять участие в наших занятиях. Тамара Абрамовна раскрыла от неожиданной встречи рот и сразу предоставила слово профессору.

Теренин, не теряя время, сразу начал лекцию о том - что такое физика, что есть такое НИФИ, и разъяснил, что поскольку мы вроде бы интересуемся физикой, то нам прямая дорога в ЛГУ. Тут же он пообещал организовать экскурсию в НИФИ. Он заметил, что физика – это, прежде всего, наука эксперимента. Теорию он презрительно обозвал ”меловой физикой”, и посоветовал к нашим занятиям обязательно добавить экспериментальную часть. Изложив мысль, ученый сразу отбыл.

Но разговор свидетелем, и возможно, провокатором, которого я явился, был не пустой. Экскурсия вскоре состоялась. Да и связь ЛГУ с Дворцом пионеров была налажена, что проявилась в том, что городская олимпиада по физике оказалась организованной, к моей радости, именно этими людьми. На третьем туре олимпиады нас экзаменовали знакомые мне люди – Ионина от Дворца пионеров и коллектив кафедры Теренина: К.В.Таганцев, Кобышев, кажется, Р.А.Эварестов и другие. Во Дворец же были откомандированы специалисты, чтобы составить план модернизации и поставки современного экспериментального оборудования.

Как я понял, Александр Николаевич время попусту не тратил, и слов на ветер не бросал. Мудрый был человек, и на своем месте. Этот урок я запомнил навсегда.

Первые уроки

Первые уроки «взрослой» физики в университете мне преподал сам Кирилл Владимирович Таганцев. Он начал с того, что обрисовал три основные навыка, которыми должен обладать ученый – умение открывать притертые пробки, умение натягивать шланг на штуцер, и умение мыть химическую посуду. Вот этому мне и предстояло научиться в первую очередь. Ну, и стеклодувная работа, конечно, но это уж высший пилотаж - дело будущего. Надо заметить, что мытье посуды – дело не самое увлекательное. Поэтому, к этому занятию я подходил довольно халатно. Кирилл Владимирович, напротив, перемывая вымытую мною посуду, объяснял мне, что физика не имеет мелочей. Надо подходить ответственно и творчески даже к посуде. Недостаточно чистая посуда может исказить результаты эксперимента. Кроме ерша и порошка не мешает применить кислоту, хромовокислый калий, четыреххлористый углерод, а при необходимости, даже и святое – этиловый спирт, и уж в последнюю очередь акву дистиллякву, которую мне надо было еще заранее перегнать.

В наши дни в продаже есть практически все. Тогда же напротив - не было ничего. Следовало сконструировать и изготовить все своей головой и руками. Кирилл Владимирович относился к всеобщему дефициту, как и полагается физику. Он учил - наука это творчество, вот и создавай все, что нужно сам, как Бог, с нуля. Кирилл Владимирович был весьма обрадован тому, что я обладаю навыками и слесаря, и радиомонтажника, и поручил мне изготавливать всякое мелкое оборудование. Для начала, мне предстояло изготовить удлинитель, но такой, чтоб не горел, а при падении на пол не кололся. Я взял плиту из текстолита, латунные трубки и начал пилить, сверлить, паять. Получилось неплохо. Посыпались заказы от Вилесова, Теренина. Потом были блоки питания, печки, термометры и прочая лабораторная мелочь. Надеюсь, что моя техника проработала на службе физики не один год.

Ответственное задание

Настал день, когда я дорос до серьезной работы. Кирилл Владимирович подозвал меня к себе и полу-шепотом предложил мне совместно с ним создать агрегат, который, возможно, будет иметь большое значение для науки. Дело в том, что основной процесс в физике — это создание вакуума. А вакуумная установка требует постоянного ремонта. Ремонтировать установку опасно, так как при выдувании стекла в установке, наполненной парами ртути, приходится постоянно ею дышать, что совершенно нежелательно. Так вот, мне поручается сделать стеклодувный агрегат, состоящий из большой цилиндрической колбы, в которую будет помещен резиновый сосуд, служащий в качестве диафрагмы, отделяющей воздух исходящий из легких стеклодува от вакуумной установки. Мой агрегат должен был включать воздушный кран, которым можно управлять ногою, так как руки экспериментатора всегда заняты. Вот мне и поручалось разработать проект и изготовить такой вот агрегат. Я сделал проект, согласовал его с Таганцевым, получил материалы, выточил детали крана на токарном станке и приступил к окончательной сборке. Дело встало за диафрагмой. Кирилл Владимирович решил, что лучше всего для этой цели подходит обыкновенный презерватив из латекса. Он достаточно большой, очень эластичен, да и само слово «презерватив» прямо указывает на его защитную функцию.

На складе Ленинградского государственного университета презервативов не оказалось, как впрочем, и многого другого. Мне было поручено купить необходимые детали в аптеке за наличный расчет и с запасом (на случай порчи).

Мне было 16 лет. Купить презерватив - это была проблема и не только потому, что кондомы (или "гандоны", как по незнанию их у нас тогда называли - прим. ред.), бывали далеко не везде, но главным образом потому, что в те годы слово «презерватив», хоть и было печатным, но совершенно непроизносимым. Делать такие покупки я еще не умел, а учиться было уже пора. Для начала я провел разведку и наметил аптеку, где необходимый товар был представлен на витрине, и которую мало посещают, а продавщицы не вызывали бы во мне особого страха. Страх же состоял в том, что надо же ей как-то объяснить, что я собственно хочу приобрести, не называя при этом сам товар вслух. Ничего, справился. Пробил чек на 40 копеек (упаковка из 20 штук изделий №1 Баковского завода) и направился к прилавку. Цена товара, плюс смущенное лицо прыщавого юноши, совершенно ясно говорили опытному фармацевту цель моего визита в аптеку. Поэтому никаких расспросов не было. Ура, я сделал это! Я уже почти что мужчина!

Вскоре этот чудо-агрегат был собран, отрегулирован и подготовлен к презентации на кафедре. В тесном помещении лаборатории Таганцева на втором этаже НИФИ собрался цвет мировой науки в области фото катализа. Кирилл Владимирович священнодействовал. Держа в одной руке горелку, в другой стеклянную трубку, а во рту еще и резиновый шланг идущий к агрегату, и при этом ловко педалируя моим краном, Таганцев давал класс высокого стеклодувного мастерства. Посреди лабораторного стола стояла колба. К моему ужасу, в лабораторию вошли дамы. Внимание ученых, и в особенности дам, приковал к себе загадочный предмет внутри колбы. В ходе эксперимента предмет ожил, поднялся, вставал и рос, принимая форму огромного фаллоса. Созревший фаллос, подчиняясь ритму дыхания экспериментатора, стал трепетать и пульсировать как живой. Аудитория не отрывала взгляда от колбы. Мужчины не могли скрыть своего восторга, в то время как дамы показались мне несколько смущенными.

Стеклодувный агрегат был учеными одобрен, но, правда, с одним замечанием: -мне было велено закрасить черным лаком похабную колбу, дабы не смущать взор юных и еще непорочных студенток физического факультета. Мне ничего не известно о том, был ли сей агрегат запатентован и тиражирован, или так и остался в единственном экземпляре.

Экстрим

Хорошо быть учителем, а еще лучше – врачом, или адвокатом. Им не приходится объяснять кому-либо - в чем состоит смысл их профессии. Физику же надо с первых дней понять самому и уметь объяснить каждому - в чем суть этой науки.

Я начинал тренироваться в университетской альпинистской секции. Для тренировки выживаемости в экстремальных условиях было решено ближайшие зимние каникулы 1964 года провести в лесу в палатках. Организатором всей этой авантюры была Галя Сиганенко. Зимний бивак решили разбить в Орехово на дальнем берегу озера Большое Барково. Я смог отправиться в путь не со всеми, а на следующий день, получив задание – купить и взять в дорогу 20 кг мяса. Я имел лишь весьма приблизительное словесное описание маршрута следования. На следующий день прибыл на станцию Орехово. Ни одного человека на платформе я не встретил. Засыпанный снегом дачный поселок был совершенно безлюден. Спросить дорогу было не у кого. Карты у меня тоже не было. Встал на лыжи, вскинул за спину рюкзак с мясом, и отправился по лыжне на поиски друзей. Мороз 15º ниже нуля, скрипит под лыжами снег, а лыжня по холмам ведет в гущу леса. Прошел уже не мало, но никакого озера не вижу. Стемнело. Ситуация становилась тревожной. Ночь, один в лесу, очень холодно, крыши нет, дорога не известна, из еды - одно сырое мясо. Экстрим начался. Надо выживать.

Впереди виднелся слабый огонек. Пошел на огонь. Оказалось – это бытовки строительной бригады, строившей какой-то непонятный объект. Попросился на ночлег. Я назвался физиком. Бригадир с недоверием меня осмотрел и сказал, что ты вот нам это докажи, что ты действительно физик, а не шпиён какой-нибудь. Расскажи, пожалуйста, уважаемым рабочим, – что такое твоя физика и над чем конкретно сейчас думают физики? Какая в вас польза? А мы тут решим, где и как ты проведешь эту ночь. Бригадир приказал рабочим после ужина собраться на лекцию по физике.

Здесь и сейчас мне пришлось держать ответ перед народом за всю физику. Что им сказать? Какими словами? Мне показалось, что надо постараться рассказать им простыми словами, но о самом главном. И вот я решил, что расскажу им про революцию в физике, про Альберта Эйнштейна, и, родившуюся из его уважения к мелочам, теорию относительности, про уравнение тяготения, про космологию, про разбегание галактик и реликтовое радиоизлучение, про смысл и пользу фундаментального знания и его влияние на смежные науки.

Это был мой первый лекторский опыт. Я и сам получил урок. Физик должен быть всегда готовым ответить за свой выбор и за свою профессию. Я, по-видимому, справился с лекцией, поскольку было решено найти мне койку, а в качестве гонорара выдать кружку горячего чая. А рано утром, получив ясные указания, я легко нашел дорогу к Большому Баркову озеру, где меня с радостью встретили университетские друзья, уже немало взволнованные моим отсутствием. И я рассказал им - как физика помогла мне выжить в эту зимнюю ночь.

Встреча с другом

На другие зимние каникулы я оказался в Москве, где решил встретиться с моим школьным другом Володей С, который поступил учиться в Московскую консерваторию. Обрадованные встрече, мы пошли в ресторан «Узбекистан», славящийся своей экзотической кухней.

- Как живешь? – спросил я у Володи.

- Да, вроде бы, не плохо. По-прежнему вожу конским хвостом по коровьим кишкам. Теперь я учусь у Янкелевича. Вот удалось выиграть конкурс имени Жака Тибо и Маргариты Лонг в Париже. Впереди конкурс Паганини. Времени ни на что больше не хватает.

- Ну, а как у тебя дела с Чайковским? Готовишься?

- Все должно быть в свое время. Чайковского надо оставить напоследок. Ну а чем занят ты?

- Я решил стать физиком, учусь в ЛГУ.

- Саша, ну что это за выбор такой? Как физик может о себе заявить? Чем ты сможешь доказать, что ты первый из них? Ты будешь всегда в зависимости от всяких случайностей, от мнения разных начальников, от финансирования, будешь стоять в очереди к ускорителю, или к атомному реактору, или чему-нибудь там еще, чтобы провести свой непонятный эксперимент, а потом еще надо будет всем доказывать, что прав именно ты. Я, вот, знаю, что у меня в левой руке скрипка, а в правой – смычок. Мой успех в моих руках. Искусство, как ты знаешь, это, прежде всего большой труд, каждый день и всю жизнь. Я не лентяй и смогу трудом доказать каждому на что способен. Я вот слушаю скрипача, и мне сразу все про него ясно, тут все достаточно очевидно даже для неспециалиста. А чем один физик отличается от другого? Мне это не понятно.

И снова мне надо было держать серьезный ответ за всю физику.

- Знаешь Теодорыч, в библии, вроде, написано, что когда придет Бог, каждый его узнает по исходящему от него свету. Вот пришел Эйнштейн, написал несколько статей для журнала Annalen der Physik, и каждому физику стало ясно, что к нам пришел Бог. Он доказал всему человечеству, что оно долго блуждало во тьме невежества и открыл нам глаза на истину. Ну а мы - это всего лишь мотыльки, которые летят на свет, исходящий от гениального учения нашего Бога - Альберта Эйнштейна.

Я хочу стать следователем по особо важному делу - делу об устройстве нашего мира и надеюсь вместе с другими следователями, дорвавшимися до “переднего края науки”, отковырять от этого самого переднего края свой маленький кусочек истины.

Я думаю, что у музыки есть своя слабость - звук живет во временно΄м пространстве. Для существования музыки друг другу нужны как музыкант, так и слушатель. Концерт окончен, и музыки как бы уже нет. Физика тоже нематериальна, но она оставляет материальный след в созидательной деятельности того практического знания, которое явилось следствием ее достижений. Тебе вот понятен язык искусства, ты ощущаешь критерий мастерства, но это ведь субъективная истина. А как объяснить другому - глухому к музыке человеку, в чем ее суть? В музыке есть много жанров, подчас несовместных, но несущих ту же функцию. И тебе тоже надо доказывать, что скрипка лучше барабана. Вроде бы ничего в музыке объективного нет, кроме самого факта ее загадочного существования. Физика же постоянно сама себя проверяет. Ее не обманешь. Установленная истина становится нетленной. И в этом особая сила физики. А в чем удивительная сила искусства – мне не понятно.

- Знаешь, Саша, человек ведь живет для счастья. Музыка нужна всем. К ней люди обращаются и в радости, и в горе, и в торжественных государственных, церемониях, и при богослужении. Музыку понимают не разумом, а чувством. Она понятна всем, а твоя физика, с ее загадочными каббалистическими знаками, непонятна простому человеку, и не нужна ему для счастья. Да и тебе она счастья, простого человеческого счастья, не принесет, - разве не так?

- Володя, ты поднимаешь очень серьезный вопрос. Теоретическая физика не простая наука. Без изучения ее языка, физику понять невозможно. Но ведь и музыканту нужно знать нотную грамоту. Для понимания физики надо ее изучить. Для непосвященного человека она также темна, как и каббала, да, пожалуй, как и музыка. Но в ней есть внутренняя пружина, есть страсть, свой сюжет, своя история, очень сильные чувства. Она может дать и счастье, и смысл жизни. Кстати, смысл жизни с точки зрения физика – это познание устройства мира, в котором есть своя гармония, а творчество в любой области это есть ничто иное, как создание порядка.

- Да, даже природу музыкального творчества можно свести к организации некоторого абстрактного порядка в мире звуков, и в этом она состоит в дальнем родстве с физикой. Кстати говоря, эта параллель ведь была обнаружена очень давно. Еще Пифагор, в 6 веке до новой эры, создав основы математики, создал и основу теории музыки - гармонию, а затем замахнулся и на задачу о движении планет. Он написал трактат «о гармонии небесных тел». Эти две сложнейшие проблемы Пифагор поставил в параллель. Гармонию небесных сфер пытался осилить и астролог Иоганн Кеплер, который (400 лет назад) открыл закон, носящий его имя, а также обнаружил эмпирическое правило планетарных расстояний. Природа этого правила так и осталась нераскрытой до сих пор, а ведь в физике нерешенных проблем осталось крайне мало. Еще был Фурье, создавший гармонический анализ числового ряда. Он придумал очень эффектный математический аппарат. После Фурье, в частности, стало ясно, как любой звук, любой аккорд записать в цифровой форме. Заметь, и он назвал свой метод «гармоническим»! Мысль не остановишь. Физики, математики думали и думают, в том числе и о смысле искусства. Мы в университете учимся математике по учебникам Г.Е.Шилова, а у меня также есть его же книжка «Устройство музыкальной шкалы». Слова гармония, порядок, теория, по-видимому, очень близки по смыслу. Гармония мироздания с помощью теоретической физики поддалась научному анализу. А природа искусства, механизм ее таинственного воздействия на психику человека – вопрос из сложнейших, но я уверен в том, что и его осилят.

Конечно, искусство и наука - совсем разные понятия. Но в науке есть место для искусства, а в искусстве - для науки. Наука - это тоже творчество. Научное творчество это потрясающе захватывающий процесс, процесс познания гармонии природы. В науке успех часто приходит именно к тому, кто наделен особой интуицией, фантазией, чувством красоты. Научное творчество, способно дать ученому ощущение счастья, и не меньшее, чем музыканту – его музыкальное творчество. А вот что такое счастье? - С этим нам тоже предстоит разобраться.

Формула счастья

Физики, ко всему прочему, постоянно заняты поиском формулы счастья. Яков Борисович Зельдович считал себя счастливым человеком, потому что утром он с удовольствием шел на любимую работу, а вечером, тоже с удовольствием, шел домой к любимой жене.

Люди обожают всякие детективы. Физика - это бесконечный детектив. Это, кажется, Лев Давидович Ландау говорил, что физики счастливые люди потому, что они могут удовлетворять свое неистребимое детское любопытство, да и к тому же регулярно получать за это деньги от государства.

А вот Альберт Эйнштейн, не получая от государства необходимых средств, открыл свою трехчленную формулу счастья: теоретическая физика + скрипка + парус = счастье. Очень неплохая формула. Я бы даже сказал – гениальная. Если же заменить скрипку, скажем на гитару, то получится тоже вполне хорошее сочетание, правда, рангом немного пониже. А фортепиано – что, разве сильно уступит скрипке? Вместо паруса, по моему убеждению, очень хорошо идут горные лыжи. А что, собственно, дает нам парус? - Это возможность небольшим воздействием на воздушный поток управлять своим передвижением по водной поверхности, практически не прикладывая для этого усилий. Кайф. А если заменить жидкую фазу воды твердой, а вместо воздушного потока использовать силу тяжести, то парус превращается горные лыжи. И если у нас нет под боком Женевского озера, то крутой берег Хеппи-Ярви может вполне его заменить. Тоже кайф.

В чем же секрет формулы счастья Эйнштейна? Я не знаю, что об этом говорил великий Мыслитель, и потому осмелюсь разобраться в этом сам.

Физиологи утверждают, что занятие музыкой, особенно в раннем детстве, развивает именно тот участок мозга, который необходим для успехов в математике. Если это действительно так, то можно предположить, что музыка помогает нам настраивать мозги, восстанавливать их математическую работоспособность. Моя мама регулярно посещала филармонические концерты, которые, по ее мнению, очищают душу. Можно принять это наблюдение за экспериментальный факт. И тогда становится ясно, что ученому нужна музыка, как рабочему - мыло. Это гигиена мозга. Музыка гармонизирует мысли, укладывая их в некий порядок.

А горные лыжи – что это? - Надо различать два понятия: есть горнолыжный спорт, а есть - горнолыжный happening. Лыжный happening, определенно, дает ощущение счастья, что проверили на себе многие исследователи. И я - среди них. Пристрастия к музыке и горным лыжам разделяют многие физики. Это – экспериментальный факт. Думаю, что повальное помешательство лыжами возникло у нас после проката кинофильма «Серенада солнечной долины» – моего любимого фильма, который я с восторгом смотрел много раз. Музыка этого фильма, созданная Гленом Миллером, тоже прекрасна, как и лыжи. И вот получилось, что, горные лыжи, особенно для физиков, стали неким новым культом.

Памяти учителя

Экспериментаторы и теоретики ревниво относятся друг к другу. Перейдя в теоретики, я, по-видимому, весьма огорчил своего первого университетского учителя. Наши пути разошлись.

Я видал моего учителя К.В.Таганцева в концертных залах, в которых он бывал часто, а я - довольно редко. Куда чаще я видел его в Кавголово на склонах Хэппи-Ярви. Он был фанатик горных лыж. Еще в 1960 году он с гордостью показал мне подарок, который он готовил своему сыну – деревянные охотничьи лыжи, с креплениями «кандахар», на которые он своими руками приклепал стальные канты. Это была заря нашего горнолыжного хэппенинга. Думаю, что его заразительный энтузиазм как-то унаследовал и я.

В последний раз я видел Кирилла Владимировича Таганцева уже очень с копной седых волос, но в модном красном горнолыжном костюме, на современных лыжах, на родном ГОИшном подъемнике, на знаменитой ГОЛИФКе и с глазами горящими полноценным лыжным счастьем.

Работая в разных учреждениях, я пытался понять, – в чем специфика физфака, в чем природа его особых свойств, которые порождают подлинный успех?

Советская наука имела основы, тело и внешнюю оболочку. В оболочечной ее части чрезмерно много пустой суеты вокруг публикаций, никчемных диссертаций, ученых степеней, званий и прочих внешних атрибутов научной деятельности, часто подменяющих ее суть. Все это порождено гипертрофированной идеей престижа, коммерциализацией науки, стремлением к личному успеху, вполне естественному и полезному, но часто достигаемому путем насилия над истиной.

А вот оказывается, что есть другой тип научного бытия, который я бы характеризовал как «скромная компетентность». Ученым такого типа был К.В. Таганцев. Таких людей мало. Университет же был своеобразным заповедником скромных и компетентных ученых. Такие ученые и составляют основу науки. Без них наука вырождается из-за отсутствия содержания, а потому и результатов. Он обожал физику и защищал ее от вторжения неучей и шарлатанов. Помню, как Кирилл Владимирович в физической лаборатории специально подкладывал студентам неисправные измерительные приборы, а затем наблюдал, а отразится ли эта подмена на результатах студенческого эксперимента? Это шло у него от души - он не хотел видеть в будущих физиках жуликов от науки, списывающих результаты у своих приятелей. Он был весьма требователен к себе и презирал всякую халтуру в других. Этим и объясняется его спокойное отношение к своему карьерному росту. Работы, выходившие из-под его пера, были совершенно достоверными. Такие люди составляют золотой фонд науки. Они и есть ее фундамент, невидимая тайная сила, придававшая всему кораблю советской науки плавный и устойчивый ход. Ученые такого типа способны работать в любых условиях, и с поддержкой государства, так и без таковой. Даже и в условиях ГУЛАГа находились силы для продвижения подлинного знания.

По прошествии многих лет, мне хочется отдать должное моему первому университетскому учителю, засвидетельствовать мою любовь и уважение. Я посвятил мое воспоминание Кириллу Владимировичу – рыцарю науки, интеллигентнейшему человеку. Наши учителя нас по-отечески искренне любили. Их уроки не прошли для нас даром. Их знания, опыт, а главное, особое трепетное отношение к чистоте подлинной науки многие из нас несут в себе и передают своим детям.

Россия, Санкт-Петербург, апрель 2008 г. krigel@pochta.ru

Я прочител очерк "Памяти К.В.Таганцева" и мне понравилось, как он написан. Узнаю папу. Могу только добавить, что кроме лыж (зимой), у него было еще одно страстное увлечение (летом). Это рыбалка. Но не просто рыбалка. Он был одним из немногох в ту пору нахлыстовиком. Да они тогда в Ленинграде все были наперечет - не больше 15 человек. Ловили исключительно хариуса и форель. Так же как и в случае с лыжами, вся снасть изготовлялась собственноручно. Они у нас на квартире устраивали, как они говорили, съезды. Люди совершенно разные (академики, работяги, музыканты, инженеры, физики, учителя) - но, когда они говорили о нахлыстовой рыбалке, трудно было понять, кто есть кто.

Д.К.Таганцев