Автобиография Петросовета

Другой мой дед, Аристарх Лаврентьевич Жохин также сделал свою карьеру на своей честности и трудолюбии. Начал он ее, работая мальчиком-рассыльным в лавке. Затем хозяин стал ему доверять все больше, в конце концов взяв его в долю. К 1917 г. мой дед имел уже свое дело и несколько доходных домов в Ярославле. Во время ярославлавского мятежа было много мародерства и с обеих сторон, а после его подавления красными всех мужчин собрали на площади и подвергли децимации - каждого десятого расстреляли. Мой дед и дядя там присутствовали, но им крупно повезло. Во время НЭПа дед опять успел развернуться, но после прихода Сталина всех предпринимателей обложили непосильным налогом, а затем арестовали, конфисковали имущество и отправили в Сибирь. Дед провел там несколько лет, но будучи привычным к крестьянскому труду не нищенствовал, как многие, а батрачил и неплохо зарабатывал. В результате о Сибири у него остались совсем неплохие воспоминания.

Моя мать по имени Валентина имела потом большие проблемы как дочь лишенца гражданских прав, да с отчеством, которое большинство произносило как "Аристраховна". Поэтому она начала представляться как Александровна, окончив экономический колледж в Ярославле. Затем на практику она была отправлена в Вологодский госбанк, где и вошла в семью моего отца. Отец же, окончив ЛЭТИ, стал радиоинженером и начал работать в оборонной промышленности в КБ завода "Двигатель" (бывший завод Леснера), производившего морские мины и торпеды. Хотя еще до начала войны было известно, и о том, что предполагаемое оружие, которое может быть противопоставлено нашему флоту это магнитные мины и акустические торпеды с магнитным взрывателем, самонаводящиеся по шуму винтов, к моменту ее начало у нас, в отличие от немцев, еще не было ни мин, ни самонаводящихся торпед, ни надежной защиты от них: все эти работы еще только разворачивались. Секрет немецкой акустической торпеды удалось узнать лишь после того, как на Балтике была потоплена одна из германских субмарин. Ее команда спаслась, но попала в плен, а лодку вскоре удалось поднять. Командир немецкой подлодки утверждал, что торпеды взорвутся, если их начать извлекать из торпедных аппаратов, но наши специалисты их извлекли и вскрыли. К счастью на них тогда не оказалось ловушек, которые могли бы вызвать взрыв при попадании света на установленный внутри фотоэлемент. Такие ловушки немцы стали ставить слишком поздно. Главный их секрет уже был обнаружен, и оказался снаружи: голова торпеды оказалась обрезанной, как консервная банка. Отсутствие обтекателя уменьшало, конечно, ее скорость, но впереди движущейся торпеды образовывалась подушка из стоячей воды. В ней-то и стояли микрофоны, в которые не попадал, таким образом, шум от обтекающих струй. В довоенных отечественных разработках этот шум полностью заглушал “полезный” сигнал.

По соглашению, подписанному после начала войны с союзниками, наша сторона должна была информировать их обо всех добытых нами сведениях об оружии противника. Представителей союзных держав собрали в блокадном городе в соборе Пера и Павла в Петропавловской крепости, куда поместили немецкие торпеды. Сообщение об их устройстве сделал один из наших инженеров, хорошо владевший английским языком. Можно сказать, что благодаря этим торпедам я и появился на свет. Мать с моей старшей сестрой едва успела выбраться из блокируемого города буквально последним прошедшим эшелоном, а отец остался на оборонном предприятии. В условиях постоянного сокращения выдаваемого по карточкам пайка многие его коллеги не выдерживали, получали месячную норму, съедали все, а затем ложились умирать. Отец также дошел до крайней степени истощения так, что не мог уже самостоятельно ходить. Бабушка посадила его на детские саночки и отвезла в профилакторий, где таких доходяг как-то поддерживали. Дальше семью спасла смерть на фронте под Тихвином старшего брата отца Николая: семьям погибших военных на Новый Год приносили продукты. Дальше отцу помог наш новый родственник Георгий Романович Шапиро, химик по образованию, работавший в пищевой промышленности. С его помощью отец устроился вставлять разбитые стекла на хлебозаводе, а затем и на шоколадной фабрике. Там можно было есть сколько угодно, но за вынос продуктов грозил расстрел. Весной 1942 года было принято решение переправить немецкие торпеды вместе с опытными образцами наших, а также необходимым оборудованием и оставшимися в живых после первой блокадной зимы на барже через Ладогу на Большую землю. Отец был в числе сопровождавших их специалистов. Когда в порт Борисовой Гривы пришла баржа с Большой земли, матросы достали консервы тушенки, мясо они съедали, а банки с жиром и бульоном выбрасывали. Все голодные "специалисты" тут же на них накидывались и доедали. После прихода на Большую землю у многих начался понос. Когда все и всех перегрузили в два товарных вагона без каких либо удобств, отцу пришлось привязаться к открытой двери вагона и так и ехать, не зная выживет он или нет. Моей и его судьбе было угодно, чтобы он выжил и благополучно прибыл в Махачкалу на единственное наше море, где не было тогда боевых действий и где можно было более или менее спокойно проводить испытания. У германских торпед были обезврежены магнитные взрыватели. Вместо этого туда установили лампочки, позволяющие следить в темноте за движением торпеды под водой. Испытания показали очень высокую эффективность работы германского оружия: торпеды шли прямо под винты идущего судна. Поскольку взрыватели на них не работали, то торпеда проскакивала под винтами, а затем разворачивалась и снова шла обратно. Посмотрев на работу немецких торпед, наши пробовать уже не стали. Вместо этого начали разрабатывать меры противодействия. Помимо размагничивания теперь наши суда стали снабжаться еще и гидроакустическими установками. Как только дежурные гидроакустики слышали характерный шум винтов немецкой торпеды, они давали команду: “Стоп машина!”, и корабль ложился в дрейф, продолжая двигаться по инерции, до тех пор, пока у торпеды не заканчивался запас электроэнергии.

Однако наладить производство своих акустических торпед СССР удалось лишь через 6 лет после окончания войны. В зоне советской оккупации оказался завод, производивший эти торпеды, там же находилась и вся документация по ним и специалисты-разработчики. Поэтому было принято решение полностью скопировать немецкую разработку, используя при этом нашу элементную базу. После окончания войны из Германии в Ленинград был вывезено не только все оборудование завода, но и все работавшие на нем специалисты. Их поселили в одном и том же доме на Кузнецовской улице, где и наша семья получила квартиру. Дом был построен еще до войны, во время блокады он, к счастью, почти не пострадал. Немецких специалистов поселили в соседнем подъезде. Вечерами они играли в парке Победы в итальянскую лапту “Faustballspiel”, где в отличие от английского гандбола нужно бить по мячу кулаком, а во дворе мы иногда играли с их детьми. Для наших их игрушки были тогда чем-то вроде инопланетных штучек. Каждое утро за ними приходил автобус, а отец добирался до завода, находившегося неподалеку от “Авроры”, на трамвае, ходившем по Московскому проспекту, называвшемуся тогда проспектом Сталина. Ближайшая от нас остановка была на углу с Благодатной улицей, где трамвай делал тогда кольцо, и идти туда надо было минут двадцать. Но людям, пережившим войну и блокаду все это казалось не самым трудным, тем более, что город начал быстро строиться, и изменения в лучшую сторону происходили каждый год.

Во время испытаний на Черном море в районе Феодосии была потеряна одна торпеда, которая попала в территориальные воды Турции. Дело могло кончиться ГУЛАГом, но турки, выловив ее, не вскрывая, передали представителям ВМФ СССР. Поэтому вся эта история окончилась достаточно хорошо, и целой группе ведущих инженеров этого проекта была присуждена Сталинская премия как раз перед тем, как я пошел в школу. Надо сказать, что как творческая личность я сформироваться не столько под влиянием отца, сколько под влиянием моего дяди Георгия Романовича Шапиро, появившегося в нашей семье перед самой войной в связи с рождением моего двоюродного брата. Регистрироваться его родители не стали, не зная, как будут разворачиваться события в условиях войны с немцами, повально истреблявшими евреев. Во время блокады эвакуировали лишь военных специалистов, женщин и детей, поэтому через три года войны и блокады у него родился еще один ребенок, но уже от другой женщины. Поэтому в нашей семье его за это определенно осуждали, но он, как мог, старался исполнить свой отцовский долг, встречаясь с сыном и помогая его матери. При этом он успевал обращать внимание и на меня. Увидев у меня интерес к морю и кораблям, он подарил мне редкую по тем временам книгу "Юный кораблестроитель" с дарственной надписью "Будущему строителю кораблей", которая долгое время была моей настольной книгой вплоть до увлечения радиолюбительством. На семейных праздниках, где разговоры не выходили обычно за пределы житейских проблем, он единственный поднимал темы разговоров о джазе, американских трофейных фильмах и гениальности наших вождей Ленина и Сталина. Когда он узнал, что любовь к кораблям у меня трансформировалась в увлечение парусным спортом, а сам я стал радиолюбителем, а затем и студентом физфака, то очень порекомендовал мне прочитать только что вышедшую тогда книгу Даниила Гранина "Иду на грозу".

Надо сказать, что в школьные годы я был заводилой различных проектов. Сызранская улица, в которую упиралась тогда Кузнецовская, была окраиной города. На месте нынешнего СКК Петербургский были самопальные огороды и скотные дворы. Вечером по той части Сызранской улицы, которая стала теперь проспектом Гагарина, проходило стадо коров, и мы с мамой, когда мне было лет 5, ходили смотреть: какого цвета первая корова, такой должна была быть по народным приметам и погода завтра. Когда мне было лет 10, я предложил своим школьным приятелям сделать свой, как теперь говорят, офис, а тогда называли это "штаб", наподобие тимуровского. Мы нашли подходящее место для землянки, яму с энтузиазмом отрыли, но дальше началась поздняя осень с непролазной грязью, и родители запретили нам туда ходить. Зимой мы ходили туда на лыжах и проводили на месте какие-то совещания и "фуршеты", закусывая прихваченными из дома продуктами. Весной же яма оказалась до краев залитой талыми водами, и нам пришлось от этого проекта отказаться.

Другим был проект миниподлодки на двух человек, приводимой в движение винтом, соединенным с велосипедными педалями. Наиболее проработанным узлом была откидная рубка-люк, сделанная из оцинкованного ведра с прорезанным в нем иллюминатором. В ней должна была помещаться голова капитана, ноги которого должны были стоять на педалях вертикальных рулей, а руки - на штурвале горизонтального руля. Роль капитана в моем первоначальном проекте естественно отводилась его автору, а роль трюмного негра я предлагал своему школьному приятелю Виталию П., которому в моем проекте почему-то не все понравилось. Тогда-то, по-видимому, мне и пришлось впервые стать демократом и либералом: второй проект я сделал уже симметричным, оба мы должны были поочередно крутить педали, и лодка могла с равным успехом двигаться, как вперед, так и назад. Строительство должно было начаться на даче Виталия под Сосново у Раздолинского озера, из которого по системе озер и речушек можно было попасть на Вуоксу и далее в Ладогу. Однако волею судьбы на даче Виталия, где после войны его отчим, полковник милиции, работавший тогда в системе лагерей ГУЛАГа, получил, как я узнал, как ценный кадр целый гектар земли, мне довелось побывать лишь недавно. Тем не менее тогда я привел его и другого приятеля, Генку Румянцева, в яхт-клуб ДОСААФ, куда мою сестру безуспешно пытался зазвать большой спортсмен, мастер спорта и женский угодник и мастер-обольститель, Борис Герасимович Лалыко, потерявший ногу во время финской кампании 1939 г. В яхт-клубе мы прошли своеобразную школу жизни и парусного спорта, получив к концу спортивной карьеры права рулевого первого класса и первый спортивный разряд, неоднократно занимая первое-второе место в городе.

Памятным оказался также и инцидент, произошедший 12 апреля 1992 перед нашими выпускными экзаменами в школе. Насколько помню, именно я подал одноклассникам идею о том, что этот день имеет большее значение для общечеловеческой истории, чем 7 ноября или 1 мая, и должен быть нерабочим. Поэтому мы решили отметить его явочным порядком, всем классом уйдя с уроков. Помню, что мы пешком дошли до Невского и пошли в кино. После сеанса некоторые вернулись в школу на последний урок, а мы праздновали до конца, за что и поплатились: именно нас то и вызвали в школьный Комитет Комсомола, где нам задавали довольно дурацкие вопросы о том, что же мы хотели продемонстрировать. Я старался, как мог объяснить им свою принципиальную гражданскую позицию, но "строгача" нам все-таки влепили.

Помимо пения меня давно интересовала и игра на гитаре. Отец играл когда-то в струнном оркестре на гитаре, мандолине, домбре и балалайке, но кроме нескольких песенок научить меня ничему не смог. Учиться гитарному аккомпанементу я начал у своих сокурсников во время военных сборов, где было уже много ребят, освоивших аккомпанемент на 7-струнной гитаре. Прекрасно по моим меркам тогда играли и пели Вася Гусев, Володя Курзекнков и Володя Булавинов, но вскоре я понял, что мне нужна школа более серьезная. Я решил пойти на университетские курсы классической 6-струнной гитары. Оказалось, что в испанском строе все основные аккорды представляют собой различные комбинации из трех пальцев. Мне это помогло и так понравилось, что я влюбился в испанский строй и классическую гитару. Тут познакомился с этюдами Джулиани, Карулли, Каркасси и Сора, гитарного Бетховена. Так же, как и техника пения, мое искусство гитариста год от года постепенно росло, а у моих друзей, остановилось на дворовом уровне и постепенно сошло на нет. Володя Курзенков, начавший курить в студенческие годы, умер от рака горла, а Володя Булавинов, говорили, спился. Паша Крепостнов рассказывал, что подходит как-то к нему какой-то очень подозрительный тип, отдаленно похожий на Булавинова, и спрашивает: "Тебя не Паша зовут? Не Крепостнов? А ты на физфаке не учился? Отлично! Дай три рубля."

Летом 1969 г. научная жизнь в ИПАНе была надолго парализована нашумевшим тогда "самолетным делом", многое в котором до сих пор осталось неясным, поскольку сообщения в тогдашних газетах не давали достаточной для понимания сути дела информации. Согласно обвинительному заключению, арестованные при посадке в 12-местный самолет АН-2, летавший по маршруту Ленинград-Приозерск, намеревались захватить самолет и лететь на нем в Швецию. Можно, однако, определенно утверждать, что никто из сотрудников ИПАНа не был причастен к какой бы-то ни было противозаконной деятельности. Пострадали, тем не менее четыре сотрудника, принимавших участие в работе кружка по изучению еврейского языка и культуры. Трое из них уволены после долгих допросов в КГБ - бывший заместитель директора ИПАНа, Монус Соминский, который, как выяснилось, был казначеем более обширной группы, имевшей задачу переправки людей в Израиль, и братья Самуил и Борис Старобинцы. Борис  работал в нашей лаборатории, где я начал работать теоретиком, а другим теоретиком был - Лев Львович Коренблит. Он также был арестован и осужден на 3 года за "недонесение" о подготовке захвата самолета для эмиграции за границу. Его вина состояла в том, что он, пользуясь в том кружке всеобщим уважением как раби (учитель), пытался отговорить своих товарищей, пришедших к нему за советом, от этой авантюры, возможно подкинутой провокатором, но не донес на них. Организаторы этой акции Э.С.Кузнецов и М.Ю.Дымшиц были приговорены вначале к высшей мере, но после многочисленных протестов и обращений к председателю Президиума Верховного Совета СССР Н.В. Подгорному (в том числе письма А.Д.Сахарова) высшая мера была заменена на 15 лет строгого режима.

После этого на ИПАН нагрянула Обкомовская комиссия и на пост замдиректора был назначен человек, видимо, со стороны КГБ, А.Н.Писаревский. Сыграло то обстоятельство, что у него в ИПАНе было много друзей. Но он, говорят, любил выпить и иногда напивался прямо у себя в кабинете, а потом ловил кого-нибудь в коридоре и начинал разговоры в духе "ты меня понимаешь?". В результате в Москве решили слить ИПАН, представлявший по их мнению "гнездо сионизма" с более лояльным Физтехом, где после этого инцидента также усилилась антисемитская кампания. В частности к заместителю директора Н.В.Федоренко был вызван заведующий теоретическим отделом Л.Э.Гуревич. В кабинете замдиректора присутствовал еще какой-то незнакомый человек, по-видимому из КГБ. Федоренко задал Гуревичу вопрос: «Почему в теоротделе так много евреев?» Лев Эммануилович, который сам был сыном эмигранта меньшевика, члена РСДРП и матери, происходившей из старообрядческой семьи, на какое-то время задумался, а потом сказал, что это произошло исторически. Федоренко этому ответу явно обрадовался и обратился к незнакомцу: «Вот видите! Это произошло исторически!».

После слияния с Физтехом, нашу лабораторию сделали сектором лаборатории академика Б.П.Захарчени, который начал разнарядки по сокращению проводить за счет нас. Соответственно был понижен в должности, а затем снят и с должности заведующего сектором С.С.Шалыт. Однажды мне сообщили, что мня вызывает сам Борис Петрович. Оказалось, дело было в том, что я по плану должен был быть очередным докладчиком на проходивших раз в месяц философских семинарах. Борис Петрович предупредил меня, на семинаре может быть проверка. "В прошлый раз такая проверка была, и меня потом на парткоме в ж-у вые-ли!" - с партийной прямотой поведал он мне - "Нужно, чтобы все было хорошо подготовлено и обеспечена явка!" Я постарался заверить его в том, что тему из утвержденного парткомом списка рекомендованных тем я уже выбрал, а людей из нашего сектора постараемся привести. В списке тем имелась лишь одна, имевшая от ношение к физике: ее-то я тогда и выбрал. В списке литературы к ней была книга Виталия Гинзбурга "О физике и астрофизике", посвященная проблемам физики и перспективам их решения, а также статья Дайсона о том, как выбирать новую тему исследований, если старые зашли в тупик. Книга Гинзбурга оказалась очень интересной, я же попробовал пропустить перспективы решения физических проблем, о которых рассуждал автор, через критерии Дайсона, один из которых заключался в том, что для получения действительно новых и интересных результатов не надо особенно слушать теоретиков, которых я заменил более общим словом "снобы". Семинар прошел очень успешно, хотя никакой проверки на этот раз не было. Шалыт сказал, что именно такие темы и нужно обсуждать на философских семинарах в Физтехе, а Борис Петрович заметил, что "снобизм идет у нас из Москвы!".

В первый год правления М.С.Горбачева в Москве должен был проходить очередной Фестиваль молодежи и студентов. Было известно, что туда должны приехать эсперантисты, и начали готовиться к тому, чтобы там выступить. Однако, дело осложнилось тем, что наша худрук неожиданно попала в больницу. Я предложил тогда подготовить небольшую программу нам самим в стиле многоголосия под гитару, а в качестве руководителя пригласил свою хорошую знакомую по университетскому хору Таню К.

Мы с успехом выступили в Доме Ученых в Лесном и начали готовиться к поездке в Москву. Однако, тут выяснилось, что на время Фестиваля Москву решили закрыть. Без особого разрешения туда не продавались билеты, а тех, кто туда все же проникал, могли отловить на улице и выслать обратно. Мы рассматривали вопрос о том, чтобы добраться туда на электричках, но перед отъездом я решил позвонить Эсперанто-руководству Московского ССОДа, с которым у нас были предварительные договоренности. На этот раз мне уже не очень советовали ехать, а утром меня разбудил звонок из нашего отделения ССОД, и мне уже настоятельно не рекомендовали никуда ехать. Через некоторое время мне позвонил замдиректора Дома Ученых в Лесном и тоже настоятельно не советовал никуда ехать. Я сказал ему, что в такой ситуации мы решили и сами никуда не ехать, но через 5 минут он опять позвонил, видимо связавшись с кем-то, и сказал, что мы приняли правильное решение, но нет ли кого-нибудь, кто его еще не принял? Я заверил его в том, что все останутся дома, и все они от меня отстали, поскольку не знали о том, что двое членов нашего коллектива, Генриета Бондарева и Марина Аксенова, должны были приехать в Москву с Байкала, где они были так же на Эсперанто-мероприятии. У них все прошло успешно, они побывали на всех Эсперанто-встречах и в Москве, но без нас не выступали.

Как мы узнали позже, в том общежитии, где мы должны были остановиться, ночью был обыск - искали эсперантистов, причем милиционеры, пришедшие нас искать, видимо впервые услышали это слово. Той же осенью старейшая на тот момент наша эсперантистка Варвара Цветкова рассказывала, что к ней пришли люди из КГБ чтобы учиться Эсперанто. Видимо там решили восполнить пробел и закрыть, наконец, эту зияющую брешь.

На основании моей статьи в Физтехе и Политехе было собрано немало подписей в поддержку пересмотра его дела. Эти материалы я передал затем Белле Курковой, а она показывала их А.А.Собчаку, но потом они вернули их мне обратно. Как я потом понял, Собчак, видимо, не хотел влезать в опасные и ничего лично ему не дававшие дела. Долго не публиковала мою статью также и «Смена», одному из самых прогрессивных корреспондентов которой, Татьяне Зазориной, я ее и передал. Пришлось отдать все материалы с подписями наших сотрудников помощникам депутата Союза Ю.Ю.Болдыреву, который, видимо, куда-то там в Москве их все-таки отдал. Этим делом занялась затем наша Комиссия по правам человека: Д.Н.Запольский ездил к Казачкову в пермский лагерь, а Р.В.Пясковский по моим материалам написал нашу совместную статью для «Часа Пик». Летом 1990 г. вышла, наконец, и моя статья в «Смене», а затем там же была напечатана отповедь нам с Пясковским со стороны КГБ, но после непродолжительной перепалки Казачкова все-таки освободили. В Физтехе его принял директор Ж.И.Алферов, а затем в Актовом зале была устроена встреча с сотрудниками, где телевидение сняло для «пятого колеса» сюжет «Снова в Физтех через 15 лет заключения».